Тенор Дюпре, большой друг маэстро, которого тот любил и ценил чрезвычайно высоко, рассказывает об одном из таких посещений:
- Доницетти едва держался на ногах. Я попытался разжечь хотя бы искру его угасающего великого ума. Рассказывая ему о прошлом, о его родном Бергамо, об театре, я спел ему отрывок из его любимой "Лючии". "Подожи, подожди, - произнес он, - я буду аккомпанировать тебе". Я было подумал, что встряхнул его от этого ужасного оцепенения, в котором он находился. Маэстро сел за пианино, рука его безвольно упала на клавиатуру, и он вновь обрел свой отупелый облик. Ужасно!

Из Неаполя специально приехал Франческо Флоримо, большой друг Беллини и Доницетти. После визита к маэстро он рассказывал:
- Доницетти полулежал в каком-то неудобном кресле возле камина, голова свисала на левое плечо, глаза были закрыты. Не могу передать, что творилось в моей душе, когда я увидел, какие чудовищные перемены произошли с ним. Едва не дрожа от волнения, приблизился и взял его за руки. Он крепко сжимал пальцы. Я с трудом разнял их и дважды очень ласково позвал его: "Доницетти! Доницетти!"
Тогда он медленно раскрыл глаза. С трудом поднял их на меня и опять закрыл. Я снова окликнул его. Он опять открыл глаза.
Я сказал: "Я - Флоримо. Я приехал из Неаполя повидать тебя... " Вместо ответа он долго смотрел на меня, чуть шевельнул губами, видимо, силясь улыбнуться, и опять закрыл глаза. Страдание и слезы помешали мне сделать еще что-нибудь, чтобы хоть как-то оживить этот великий угасший ум.

Графу Дитрихштейну, камергеру при дворе австрийского императора, министр Меттерних поручил информировать Вену обо всем, что касается Доницетти.
Завязалась оживленная переписка между графом Эппони, австрийским послом в Париже, и графом Дитрихштейном, депутацией провинции Бергамо и губернатором Милана, из которой следует, что они пытались вернуть маэстро на родину, но все усилия упирались в какие-то невероятные парижские запреты.

С наступлением зимы Доницетти уже больше не выходил из своей комнаты. Генрих Гейне писал из Парижа:
"Вести о состоянии Доницетти с каждым днем становятся все печальнее. В то время как его сверкающие весельем мелодии радуют мир, в то время как повсюду поют и исполняют его музыку, он лежит в больнице неподалеку от Парижа...
До недавнего времени он еще сохранял какую-то ясность ума только в том, что касается туалета. И каждый день его надо было тщательно одевать в полный парадный костюм - во фрак, украшенный всеми орденами. В таком виде он сидит в кресле, держа шляпу в руках, с раннего утра до позднего вечера. Но и это невинное тщеславие теперь окончилось. И он уже больше никого не узнает. Такова участь человеческая".

А барон Лэнной, музыкант и поэт, бывший директор венской консерватории, близкий друг маэстро, в письме от 22 января 1847 года сообщал несколько иначе:
"Доницетти еще реагирует на присутствие друзей, улыбается, плачет, и взгляд его оживляется при виде близких. Почему его держат взаперти? Приходится пять часов ехать в карете, чтобы добраться до него, потом еще преодолеть разные другие трудности.
Может быть, все дело в деньгах? У Доницетти был доход в двадцать тысяч франков, а клинике платят по пятьсот в месяц. Остается еще 14 тысяч. Так не лучше ли потратить их на то, чтобы снять для больного подобающее и удобное жилище, чтобы не обрекать его на страдания в этом несчастном доме?"

Наконец, когда после долгих путешествий вернулся в Париж племянник Андреа, 23 июня 1847 года оказалось возможным освободить маэстро из ужасного заточения в Иври. Он пробыл там полтора года.