"Дорогой Дольчи, приходил ко мне один соотечественник, который показал письмо Пирелли, тот пишет обо мне и моей болезни. Зачем огорчать друзей? Я уже тысячу раз говорил тебе: заболею, тебе сообщит кто-нибудь другой. А умру, оповестят газеты, но пока все молчат (хотя я и написал тебе), и пока молчу я, значит, дело идет на поправку!
Спасибо тебе за твою заботу. Разве я не ответил тебе недавно? Температура теперь не повышается, больше ставят пластырей, больше пиявок. Не падаю с постели по ночам. Двенадцать с половиной часов, которые я провел без сознания, лежа на полу возле кровати, больше не повторялись. Уеду в Вену, и очень скоро! Да поможет мне Бог! Крови они попили...
Передай всем привет... Майр узнает и увидит, как его музыкальные дети умирают потихоньку один за другим. Росси, Тавекки, Мангенони. Вскоре... Бог знает... Прощайте, друзья. Не поеду даже в Вену, ослабел, не могу повернуть голову. Но я жив!.. Жив для других!.."

Отчаяние?
Отчаяние!

И томительно тянется это постоянное мучение, когда он словно стоит на страже собственной болезни, наблюдает, как она протекает, изучает ее, пытается понять, угадать, разобраться... И все время тревожит его этот страшный вопрос: "Отчего бы это?.. Отчего?.."
Из гордости и чувства стыда он не хотел, чтобы знали и говорили о его болезни. Но как избежать этого? Слишком известен Доницетти, слишком интересуется им мир, чтобы можно было сохранить в тайне то, что с ним происходит.

Известие о его болезни распространяется, о ней говорят повсюду, в любых кругах, начинают писать газеты. Во всех странах Европы требуют сообщать, как чувствует себя маэстро, из Вены князь Меттерних направляет в Париж посланца, дабы двор получал точные сведения о здоровье Доницетти.

Стоит серая печальная осень, редко выпадают светлые дни, редко пробуждается надежда. Иногда Доницетти кажется, будто он чувствует себя лучше, его тело, сломленное было этой бурей, распрямляется, лицо оживляется, глаза загораются, вновь проявляются проблески блистательного ума. Поправляется? Увы, вскоре опять наступает депрессия, убивающая появившуюся на миг надежду.

В конце осени на одном из вечеров в доме графа Сен-Виктора, где обычно собирались литераторы, певцы, музыканты, артисты и аристократы, Лаблаш говорил о музыке и театре с присущим ему эмоциональным остроумием, которое делало знаменитого баса любимцем подобных встреч.
Он рассказывал о замечательных победах Доницетти и о многих его операх, еще не знакомых парижанам, но в которых также проявился гений маэстро. Тут из соседней комнаты донеслись беспомощные звуки рояля, будто какой-то занудный ребенок упрямо долдонил по двум-трем клавишам. Лаблаш пошутил:
- Ну, это, наверное, некий новоиспеченный гений, импровизирующий свои адские мелодии за счет наших ушей.
Граф Сен-Виктор хотел было выйти и взглянуть, кто это забавляется за инструментом, но столкнулся в дверях с новыми гостями - маркизом Кюстином, очень образованным музыкантом-любителем, большим другом Доницетти, и доктором Дювернуа. Хозяин дома весьма удивился горестному выражению их лиц.
- Что с тобой? - обратился он к маркизу. - Что случилось?
Маркиз, с трудом сдерживая слезы, ответил:
- Ты слышал это? Никогда не догадаешься, кто этот несчастный, кто развлекается вот так, на твоем рояле. Это Доницетти, наш великий Доницетти.