Неделю спустя, 26 сентября 1835 года "Лючия ди Ламмермур" вышла на сцену театра "Сан-Карло". Это был незабываемый вечер. Публика пришла в невероятное волнение и была в восторге. Вскочив со своих мест, слушатели устроили бурную овацию, дамы размахивали платочками, после каждого номера зал громко кричал, вызывал маэстро, требуя "бис", снова бешено аплодировал. Безумие!

Маэстро, вынужденный без конца являться публике, казалось, был потрясен, едва ли не напуган этим неистовым порывом восторга, какой обрушился на него из бушующего зала. В последнем акте, после армии Эдгара "Ты, пред Богом сложившая крылья...", исполненной Дюпре с безутешными отчаянием, в публике произошел, как сообщает хроника, "такой единодушный и внезапный взрыв чувств - скорее даже сумасшедших криков, нежели аплодисментов, что его просто невозможно описать: он действительно походил на какое-то безумие..."

На Доницетти, давно уже, казалось, привыкшего к бурным овациям, этот невероятный, поистине грандиозный успех произвел такое огромное впечатление, что он испытал сильное нервное потрясение - у него поднялась температура, и пришлось несколько дней пролежать в постели.

Присутствовавшие на первом представлении "Лючии ди Ламмермур" сразу же поняли, что перед ними шедевр.
Публика нередко поначалу ошибается, либо переоценивая оперу, которая впоследствии оказывается незначительной, либо еще чаще, желая проваливая оперу, которую потом время берет на себя труд реабилитировать. Известно немало примеров, когда театральные сочинения, освистанные на премьере, потом воспринимались с восторгом. Этими доводами обычно пользуются авторы освистанных опер, заявляя, будто мнение публики ничего не стоит, и ссылаются на случаи, когда такие оперы брали реванш.

Но подобных примеров не так уже много - опер, которые проваливались на премьере, а потом заслуженно удостаивались триумфов. В случае с "Лючией" публика сразу, не минуты не сомневаясь, поняла, что перед нею музыкальная жемчужина.
В этой опере каждая страница (скажу точнее - почти каждая страница, дабы оставить некоторую отдушину тем, кто хоть чем-то недоволен), так вот - почти каждая страница носит чудесную печать гения, волшебной уравновешенности, рожденной божественным озарением и искусством вдохновенной выразительности.

Волнующие лирические мелодии, благородные и пластичные, помогают достичь глубины этой выразительности.
Бесконечно нежные напевы простираются, словно белоснежная пена на волнах бушующего моря. Напряженное развитие, порывистость и пылкость самых сильных сцен не затмевают блеск вокальных партий, и пение, поднимаясь до небесных высот лиризма, сохраняет мучительное волнение, когда муки любви, горе, терзания, отчаяние, безумие, окрашиваются трепетной безутешной нежностью, в которой растворяются души героев оперы, как будто стремящихся передохнуть от немыслимой боли, погрузившись в печаль, словно она может принести покой.

Музыка настолько слита со словом и драматическими ситуациями, что однажды прослушав оперу, уже невозможно представить себе хоть один эпизод, даже единую фразу без столь неповторимого музыкального выражения, рожденного увлеченным гением, ни на минуту не иссякающим поток вдохновения. Кажется, будто вся опера возникла от простосердечного и непроизвольного порыва, настолько она непосредственна и столь богата первозданной мощью, исполнена волнующей человечности.