Из Мюнхена, где Доницетти гостит у маэстро Ахиблингера, он пишет Майру, сообщая, что посетил Германию и родной дом дорогого старца в Мендорфе. Он искренне признается:
"Мое появление на свет было, однако, более тайным, поскольку я родился в Борго Канале под землей, куда никогда не проникал луч солнца. Словно филин, начал я свой полет. Неся самому себе то печальное, то счастливое предвестье, отнюдь не поддерживаемый моим несчастным отцом, который постоянно твердил мне: "Этого не может быть, чтобы ты писал музыку и был приглашен в Неаполь, в Вену".

Щитом от подобных унижений мне служила только сила духа. Признаю это и горжусь: у меня было много неудач и не одну тайную слезу пролил я, когда горел желанием что-то сделать. Да и как не пролить эту тайную слезу из-за напрасных трудов, из-за все новых и новых трудностей, какие возникают когда ловишь счастливый случай. И все же мне всегда везло, я всегда его находил, теперь уже больше не ищу! Я счастлив, любим и почитаем... Что еще нужно? На небе обитает душа, которая молится за меня, за вас, за всех".

Доницетти не едет в Неаполь, потому что постановка его "Катерины Корнаро" перенесена на январь будущего года и отправляется в Париж, где принимается работать "с семи утра до четырех часов дня", с головой уйдя в "Дона Себастьяно" - в новую оперу в пяти актах, которую маэстро готовит для Гранд-опера.

В одном из писем Мейерберу он сообщает:
"Вы, конечно, хорошо знаете несчастливый поход короля дона Себастьяно против Алжира, где он потерял всю армию и погиб такой загадочной смертью. Вокруг этого события и строится сюжет. У меня тут есть и Камоэнс, и инквизиция, плетущая интриги, чтобы сделать Португалию рабыней Испании - словом, всего понемногу. Тратятся огромные деньги на постановку. Приглашены новые художники, работа уже идет вовсю, и мне еще предстоит потрудиться, потому что пока существуют лишь некоторые наброски для каждого действия, но и этого достаточно, чтобы за неделю писать по акту".

Маэстро находит время и для постановки в октябре в Итальянском театре "Велизария" и "Марии ди Роган", а также чтобы возобновить Мучеников в Гранд-опера.
- Что за жизнь! Ни минуты покоя!
- А почему же ты не устроишь себе небольшой перерыв и не отдохнешь?
- Почему... Потому что как только я перестану творить, больше уже не смогу взяться за работу. Так что, надо держаться и двигаться вперед.

Он вздыхает, но в сущности такая напряженная жизнь - беспрестанные разъезды, безостановочный труд, все новые оперы, все новые волнения - такая жизнь, какую он всегда любил, и сейчас ему по душе. Остановиться? Передохнуть? Ему и в самом деле кажется, будто потом он уже не сможет сделать ни шагу. Какая-то тревожная предопределенность гнетет его, вынуждает действовать, подхлестывает. Ах, как же далека та, скромная жизнь в молодости, в Бергамо!